«Если я уйду, то придет очередной дядя, который будет лечить людей по советским методикам». Главный врач Института рака Андрей Безносенко о нападениях, медреформе и работе онколога ― большое интервью

Андрей Безносенко стал главным врачом Национального института рака в 2015 году. Эту должность ему предложила тогдашняя директор Института Елена Колесник. Впоследствии у них произошел конфликт, Колесник отстранили. В начале его работы, рассказывает Безносенко, в Институте было много бюрократических процедур, где была возможна коррупция. За пять лет на должности его отстраняли от работы, обвиняли в нарушениях закупок, пытались уволить. В марте на Безносенко напали под его домом, неделю назад — побили его заместителя. Несмотря на это, он не намерен уходить из Института и верит, что сможет его реформировать. «Бабель» поговорил с главным врачом о расследовании нападений, старте второго этапа медицинской реформы в онкоцентрах и о том, почему он остается работать в Институте.

На вас напали в марте, на вашего коллегу, заместителя по хирургической помощи Анатолия Шудрака — неделю назад. Вы ранее называли имена трех вероятных напавших на вас. В этот раз за нападением стояли те же люди?

Да, сейчас у меня еще раз подтвердилась версия относительно тех трех людей. Это два заместителя директора — Дмитрий Никитин и Руслан Ткаченко, а также уполномоченный по антикоррупционной деятельности, бывший сотрудник правоохранительных органов Сергей Пономаренко. Я систематически публично информировал руководство Института и общество о злоупотреблениях с закупками. Мой заместитель, на которого напали, был в комиссии, которая обнаружила нехватку медицинских приборов, компьютеров и другой техники на девять миллионов гривен.

Что сейчас с делами о нападениях? Полиция ведет расследование?

Прошло больше двух месяцев после нападения на меня, и насколько я знаю, мое дело никак не движется. Мои адвокаты обращались к следователям, но никакой информации не получили.

Мой заместитель написал заявление, прошел судебно-медицинскую экспертизу, снял побои, открыто уголовное производство. Я надеюсь, что эти два нападения объединят в одно дело, потому что это не отдельные случаи хулиганства.

Напавшим удалось вас запугать?

Мы с моим заместителем понимаем, что делаем правильные вещи, если включают такие рычаги противодействия. Коллектив с 1300 сотрудников, которые лечат 25 тысяч пациентов ежегодно, не может быть заложником неэффективного менеджера и его заместителей. Нужно нести ответственность за свои действия.

Если я уйду, то придет очередной дядя, который будет по советским методикам лечить людей, управлять Институтом и обучать молодых врачей. Я не хочу ехать за границу или идти в бизнес. Я хочу работать врачом.

Со мной пытались поговорить доверенные лица бывшего директора. У них были такие аргументы: «Ты молодой, еще найдешь себе работу, а она уже пенсионного возраста. Она женщина, а ты мальчик, ты должен слушаться. Она же директор — как она скажет, так и надо делать». Я им объяснял, что это дискриминация — гендерная, возрастная, и это советский подход — «я начальник, а ты дурак».

До 28 апреля я был отстранен от работы. Я проходил по делу о взяточничестве врачей НИР как свидетель. Было четыре комиссии — и ни одна из них не подтвердила, что я нарушил какие-то свои функциональные обязанности. Поэтому я вернулся на работу. Это все называется харассмент в медицине. Сначала это психологическое воздействие: угрозы увольнения, недопуск к рабочему месту, потом — это формальное отстранение от работы. Когда они поняли, что психологическое давление не приносит своих результатов, они прибегли к физической агрессии.

У вас были конфликты с директором Института рака Еленой Колесник. Сейчас она не работает в Институте, но внутренняя ситуация не меняется. Почему?

Одиннадцатого апреля у Елены Колесник закончился контракт, и она больше не работает в Институте. Обязанности директора исполняет Александр Яцына, но все еще остаются заместители Колесник, которые были с ней в одной команде. Полтора месяца мало, чтобы полностью обновить административный состав. К тому же заместители бывшего директора ушли на больничные или в отпуск для ухода за ребенком. Яцына обратился в полицию с заявлениями о преступлениях в отношении их деятельности.

Что изменилось с приходом нового исполняющего обязанности директора?

Прекратилась психологическая агрессия. Работа пошла быстрее и значительно меньше стало лишнего. Раньше было совещание-совет-совещание. Мне директор пыталась выписать выговор за то, что у меня нет журнала по ведению журналов. Как-то меня приглашали на комитет Верховной Рады на парламентские слушания по онкологии. Директор отвечала, что она меня не отпускает. Хотя это нерабочее время и заниматься реформой онкологии в стране не моя функциональная обязанность.

Как вас привлекли к разработке и внедрению второго этапа медреформы?

В Украине есть более 30 онкологических центров, где оказывают помощь 80 процентам онкопациентов. Я лично знаю всех руководителей онкологических учреждений. У нас группа в WhatsApp, где мы активно обсуждаем новости, проблемы, врачи делятся своим опытом. Меня включили в группу врачей при президенте в феврале, чтобы оценить подготовку онкологической сети ко второму этапу медреформы.

Мы со всеми главными врачами региональных онкоцентров экономически смоделировали, что будет с финансированием их центров с 1 апреля. Мы учли, что было в предыдущие годы, какой был поток пациентов, а он обычно устойчивый в онкоцентрах, потому что болеет одинаковое количество людей с приростом в три процента ежегодно. Мы смоделировали ситуацию, при которой число пациентов на год останется, но будут платить отдельно за каждого пациента. Эти расчеты видели все главные врачи. Во всех онкологических учреждениях есть прирост в финансировании. В некоторых заведениях — в три раза, в некоторых — в четыре, в некоторых — на 25 процентов. НСЗУ оправдала наше моделирование где-то на 85—90 процентов по финансированию первого месяца после начала второго этапа медреформы. Ни один онкологический центр в стране не получил финансирование меньше, чем в 2019 году, но денег недостаточно, чтобы покрыть 100 процентов лечения. Даже если весь бюджет НСЗУ бросить на онкологию, это не покроет 100 процентов. Потому что онкология — самая дорогостоящая и самая недофинансированная отрасль. Нужно учитывать стоимость химиотерапии, лучевой терапии, операций, ядерной медицины, диагностики, пожизненного обследования, в некоторых случаях пожизненного приема лекарств.

Что сейчас онкопациенты точно смогут получить бесплатно?

В каждом онкологическом центре руководитель решает, какую часть средств отдать на зарплаты, какую — на лекарства, расходные материалы. Это зависит от региона. В Одесском онкологическом центре получили 400 процентов дофинансирования по сравнению с 2019 годом. В то же время в Сумах у онкоцентра финансирование в два раза больше. Но Одесский регион более густонаселенный, и там лечат гораздо больше пациентов, чем в Сумах.

Министр здравоохранения Максим Степанов заявил, что нужно пересмотреть медреформу и тарифы. Были какие-то конкретные действия в этом направлении?

Официальных документов мы не видели. Это были заявления на брифинге, что тарифы надо пересматривать в сторону увеличения. С этим соглашаются и врачи, и пациенты. На НСЗУ выделили не 6 процентов от ВВП, как прописано в законе о медгарантиях. Денег недостаточно. Но есть ли во втором этапе реформы позитив для онкологии? Да. Это видно, его можно почувствовать и посчитать. Есть ли негатив? Да, есть. Его надо исправлять.

Реформа помогает предотвратить взяточничество?

Оценить предварительные результаты реформы мы сможем не раньше, чем через три месяца после начала. Когда была реформа первички, через полтора месяца мы тоже не знали, что произошло. А теперь прошло два года, и мы знаем точно, что семейные врачи и медсестры на первичном уровне получают большую зарплату.

Как у врачей изменилась зарплата?

В Институте рака — никак. Потому что мы войдем во второй этап медреформы с 1 января 2021 года. Мы получаем деньги по субвенции, а зарплату начисляют по тарифной сетке. Хирурги получают четыре тысячи, на руки получается чуть больше трех. У некоторых врачей с учетом стажа, категории, научных званий и отличий заработная плата может достигать 9—11 тысяч гривен.

Наши зарплаты не зависят от количества пролеченных пациентов. В 2015 году, в первый год, когда я стал главным врачом, мы за год пролечили 16 тысяч пациентов. В 2019 году — на 9 тысяч больше. Бюджеты те же, а пациентов стало больше, и, соответственно, они больше покупали за свои деньги. Количество врачей тоже не изменилось.

В последние годы мы оптимизировали все процессы, чтобы принимать больше пациентов. Внедрили малоинвазивные технологии, когда мы не делаем большие разрезы, а оперируем через небольшие доступы до 12 миллиметров в брюшной и грудной стенках.

Так пациенты выздоравливают быстрее. Раньше они лежали у нас неделю в стационаре и ждали операцию, сейчас они ложатся день в день, а выписываем мы их тогда, когда они могут сами себя обслуживать. Еще пять лет назад директор сам определял, кто будет оперировать. Молодежь не допускали. Сейчас таких предохранителей нет.

Как сейчас пациенты могут попасть на лечение в Институт рака?

С 1 января направление будет обязательным. Потому что по нему НСЗУ будет проводить оплату. Эта система уже действует в регионах. Правительство не приняло решение реорганизовать НИР, поэтому с 1 января мы принимаем всех. Люди хотят и приезжают. Единственное, мы не принимаем больных: «Здравствуйте, мне кажется, у меня рак». У них должен быть хотя бы предварительный осмотр и установлено подозрение. Процентов 80—90 наших пациентов — это не киевляне.

Как вы мотивируете коллег работать? Как боретесь с коррупцией?

Институт — это 1 300 сотрудников, каждого не смотивируешь. Когда я пришел работать главным врачом, было много бюрократических процедур. Пациенты из регионов должны приезжать с направлением, если его не было — не принимали. Но они все равно приезжали. И одна врач им говорила: «Езжайте обратно, без направления не принимаем». И вот она установила таксу 200 гривен — и проблема решалась. Эта система существовала годами, и таких пациентов за день могло быть до 20. Я говорю: «Будем это разрушать». На что она мне ответила: «Деточка, я работаю в Институте с 1978 года, так всегда было и так будет». Я ей сказал, что так больше не будет. Она сопротивлялась, но потом уволилась.

С новыми технологиями увеличилось и количество пациентов. Врачам стало интересно, потому что это что-то новое и они сами могут это внедрять. Они начали ездить за границу на стажировки. Когда молодой врач видит, что есть равное конкурентное поле, опыт, можно поучиться, стажировка повысит его профессиональный уровень и затем он сможет реализоваться в институте — с ним не надо беседовать о мотивации.

За последние годы в Институт пришли работать почти 30 врачей. Мы ищем гранты, договариваемся о стажировке за рубежом. Но когда они приезжают сюда, у них также должна быть возможность реализовать увиденное. Сейчас в Институте это можно сделать.

Но все равно остаются и те, кто не хочет изменений

Врач тем и отличается от остальных, что ему надо учиться каждый день. Невозможно получить все знания в институте, а потом не учиться. Если современный врач не умеет пользоваться компьютером и не читает литературу хотя бы в переводе, это отражается на результатах лечения. Сейчас, чтобы посмотреть определенную операцию, необязательно ехать за границу — можно за всем следить онлайн. Я могу через соцсети связаться с лучшими врачами страны или мира. Уже нет ограниченного права на доступ к чему-либо, поэтому все больше изменений в медицине. В то же время молодые специалисты по-прежнему сталкиваются с буллингом. Если ты не свой, то будешь писать историю болезни и к пациенту не подойдешь или будешь дежурить в те дни, когда не приезжает скорая. Эта советская система осталась в большинстве больниц. Молодые врачи боятся, что они не получат доступ к пациентам, если будут противиться решению заведующего или главного врача. Это приводит к искажению системы.

Сколько часов в день вы работаете?

Обычно с 8 утра до 8 вечера. Бывает, что до шести. Вчера ушел в девять, потому что была сложная операция. Позавчера из-за избиения заместителя зашел в операционную только в 5 вечера. Мы все так работаем. В год я делаю 120—130 операций. Я могу неделю не оперировать, а потом подряд 4—5 операций. Мои операции занимают целый день. Есть хирурги, которые делают меньшие операции. Они могут за год провести 300 операций.

Бываю ли я дома? Да, в выходные, после осмотра больных. Или взял малого [сына], заехал на работу, посмотрел больных и поехал с ним дальше. Так жили мои родители. Мой отец — тоже онколог. Я так привык и не понимаю, как можно иначе.

Как в Институте изменилась работа из-за карантина?

У нас на 35—40 процентов уменьшился поток пациентов. Двое пациентов и врач заболели COVID-19 без осложнений. Два отделения были на карантине. Люди из регионов не могут доехать. Мы начали приоритизировать, что важно — и риск нелечения гораздо выше, чем риск заболеть коронавирусом. Некоторые операции мы отложили.

На операции мы принимаем пациентов только с тестом на COVID-19. У нас нет лабораторий, поэтому пациенты должны его делать по направлению от семейного врача или в частной клинике.

Во время карантина люди не могут лечиться за границей, и те, кто раньше выбирал зарубежные клиники, сейчас приходят к нам.

Больные часто описывают онкоцентры как места, где «пахнет смертью». Что дает вам силы работать?

У нас в Институте умирает втрое меньше людей, чем в областной больнице, где я работал. Да, у нас большая концентрация негатива, здесь ежедневно говорят о смертельных диагнозах. Здесь ежедневно отказывают людям в дальнейшем лечении, потому что оно неэффективно. Здесь пациенты могут не знать, каков будет результат лечения. Это не роддом, где все счастливы. Мне тоже хочется людям говорить радостные вещи, но я говорю о раке. Мы научились о диагнозах говорить правильно.